Эпоха: Спасение на переднем крае фронта

УДК 94(470) + 929.5

Цыпленков В.П.
Эпоха.
Автобиографическая хроника.
– СПб, 2014. – 272 с.

В автобиографической хронике профессор Санкт-Петербургского университета рассказывает о происхождении свой семьи и фактах собственной жизни в городе Ленинграде до войны, во время блокады, на фронте, в послевоенный период. Период активной жизни ученого совпал по времени с эпохой социализма в России.
Книга представляет интерес для историков, социологов, биологов, этнографов.

В сети Интернет – epoch-ussr.blogspot.com

А professor of St. Petersburg University in the autobiographical chronicle talks about the origin of his family and the facts of his own life in Leningrad before the war, during the siege at the front, in the postwar period. The period of active life of a scientist coincided with the era of socialism in Russia.
The book is of interest to historians, sociologists, biologists, anthropologists.

Свой первый школьный период я прерываю в конце 1941 года, когда 31 декабря кровельщиком я поступил в РЖУ Смольнинского района, что зафиксировано штампом от 31-XII-1941 г. в моем первом паспорте.
Может возникнуть вопрос: какие кровельные работы в суровых зимних условиях? Ответ – никаких. Но надо принять во внимание следующие обстоятельства. Опытные работники ушли на фронт защищать отчизну, а те единицы, что остались в городе, еще могут передать свой опыт молодым, если успеют и не погибнут от истощения в начале 1942 ужасного года, а молодые тоже переживут блокаду. Второе обстоятельство заключалось в том, что все мы, даже в таких трудных условиях, верили в нашу победу. И помнили старинную пословицу: «Помирать собирайся, а жито сей». Вот поэтому с первого дня, так называемой работы, я стал, хоть и с большим трудом, ходить на курсы, которые, как ни странно, находились на Греческом рядом с 31-й школой.
Я еще самостоятельно мог передвигаться, однако уже с первых дней нового 1942 года состояние моего здоровья стало заметно ухудшаться. По утрам я замечал, что опухаю и с трудом открываю глаза, а 5 января появились сильные боли в желудке, и мне пришлось обратиться к врачу нашей 38-й поликлиники. Сам я еще не все понимал, но со стороны, как обычно говорят в таких случаях, «я одной ногой уже был в могиле». Доказательством этому вспоминаю случай, когда я сидел в очереди к врачу. Рядом с собой я услышал голос санитарки:
«Шел бы ты домой, а то помрешь здесь, потом возись с тобой».
Я обернулся и увидел, что санитарка разговаривает с мужчиной, который хотел лечь на скамейку для ожидающих больных. Это меня немного успокоило, я еще не так плох, чтобы заснуть на стульях.
Должен заметить, что по моим наблюдениям январь 1942 года был самым тяжелым для блокадников, а особенно период с 10 по 15 января был максимальным по смертности от голода в блокадном Ленинграде. Так мне казалось, официальные сведения могут быть другие. Вспоминаю, что именно 10 января, когда я шел на работу от Смольного проспекта до Греческого переулка, мимо меня прошли 25 человек с детскими санками, на которых без всяких гробов были привязаны трупы, завернутые только в половики или простыни. Путь их, вероятно, лежал на Охтинское кладбище. И что еще по моим наблюдениям следует особо заметить, что в тех семьях, которые жили только на пайки по продовольственным карточкам, первыми чаще всего умирали мужчины. Замечу для справедливости, что умирали в этих условиях и женщины. Я считал, что это происходило потому, что организм уже был ослаблен имевшейся уже ранее болезнью, а голод её активизировал. К такому выводу я пришел, наблюдая в эти страшные памятные месяцы жизнь нашего дома №9 по Смольному проспекту, а также общаясь и разговаривая с одноклассниками в тот ужасный, жестокий период.
Не сомневаюсь, что и последний день моей жизни был уже недалек.
14 января 1942 года врач 38-й поликлиники определила у меня острый гастрит и выдала мне больничный лист (рис. 78), освобождавший меня от работы. Самое удивительное, что в таком ужасном состоянии о смерти и мысли не было. До этого я знал и даже видел как от болезней в мирное время умирают, а в войну бомбят, стреляют и убивают, и это все страшно. Однако, до этих дней я не мог себе представить, что есть еще более страшная и ужасная смерть, которую можно назвать тихой, постепенной, массовой и зачастую безболезненной смертью от голода.
На мое неожиданное счастье 19 января пришла наша невестка, Валентина, и сообщила, что с фронта пришла машина, на которой меня могут вывезти в Армию. Приехали однополчане Евгения, моего старшего брата, передали послание Вале от мужа и, узнав, что младший брат пропадает в голодном городе, обещали вывезти на фронт. Надо только пешком добраться до Лесного проспекта, где грузовик будет меня ждать. Это сообщение было для нас весьма неожиданным, а для меня это предложение – и рискованным в моем состоянии здоровья.

Рис. 78. Справка от врача об освобождении от работы.
Освобождения от смерти в блокадном Ленинграде не выдавали.

Однако, рассуждать и сомневаться именно в моем положении было просто невозможно, и решение было принято – рискнем! Сборы мои были краткими, брать с собой мне было нечего. Как обычно в дорогу брали продукты, их тоже не было. Только маленький кусочек хлеба. Для брата мама положила большую пачку Капитанского табака. Весь мой дорожный скарб уместился в моем школьном портфеле. Для тепла на голову я надел огромную шапку, которую мне оставил отец, уходя на фронт (рис. 79). Маме я оставил свою рабочую карточку, которой до перерегистрации она могла пользоваться.

Рис. 79. 1940 год. Мне 15 лет, отцу – 53.
На фронт я ушел в теплой отцовской шапке.

Вот к вечеру я благополучно добрался до Лесного, где и узнал подробности. Оказалось, что из штаба 7-й отдельной армии, который располагался в то время в поселке Алеховщина в долине реки Оять, где служил тогда мой старший брат, прибыл в командировку в Ленинград лейтенант Кубасов, которого и попросил Евгений взять меня с собой по возвращении из командировки.
Замешкайся я немного, и машина ушла бы без меня, но я успел. Меня усадили в кузов машины, который был заполнен ящиками со снарядами и минами. Надо особо заметить, что ленинградцы, находясь в ужасной блокаде, помогали фронту, чем могли. На заводах изготовляли боеприпасы, ремонтировали оружие и боевую технику.
В ночь на 20 января наша машина вышла на лед Ладожского озера. Перед тем как выехать на лед меня предупредили, что на этой трассе часто бомбят, и в образовавшейся полынье машина уйдет под лед. В таком случае, если будут бомбить я должен спрыгнуть с машины. Вот тут-то передо мной возникла сложнейшая задача, которую я мысленно стал решать. Мы уже знаем, что наша машина загружена боеприпасами. Если попадет вражеская бомба, то результат понятен. Но если бомба не попадет, а я спрыгну на лед Ладожского озера в мороз (мороз, когда мы ехали по озеру, был настолько сильный, что когда я попытался открыть замочек на моем портфеле, пальцы так прилипли к металлу, что отделить их удалось, оставив часть кожи пальца) и темноту, а машина уйдет без меня, то возникает вопрос: зачем и выезжать из Ленинграда? Что лучше: погибнуть от голода в городе или замерзнуть на просторах Ладожского озера? Мое решение было простым: никуда не прыгать и сидеть в машине, что бы ни случилось. Так мы поступали в городе: при бомбежках не прятались в бомбоубежищах.
В этот раз нам повезло, и по Дороге Жизни мы благополучно проехали и на рассвете выехали на берег озера прямо к пункту питания.
Этот момент мне запомнился на всю оставшуюся жизнь тем, что после ленинградской скромной пищи нас встретили горячей пшенной кашей, которая буквально плавала в комбижире. Вот тут возникла новая серьезная опасность для моей жизни. Перед выездом из Ленинграда моя мама убедительно предупредила меня, чтобы я опасался, в первое время, есть много и, особенно, жирную пищу. Помня об этом наставлении, я стал разогревать кашу на печурке и сливать избытки комбижира в другую посуду. Когда мне показалось, что я провел обезжиривание каши, только тогда я съел её с огромным удовольствием. После такого питания мы двинулись дальше, а к вечеру были уже в Алеховщине, где меня встретил брат и поселил на ночлег в деревенском доме на высоком берегу реки Оять. Деревушка эта имела название Игокиничи и была отделена от штаба армии дорожным шлагбаумом, который охранялся часовыми круглосуточно.
Там я узнал две новости. Первую новость сообщил мне брат, уходя в штаб, что его направляют на краткосрочные курсы офицеров, и завтра мы с ним туда поедем. Вторая новость для меня оказалась не очень приятной. Не весь жир я удалил из каши, и у меня началось кровотечение. Обидно было то, что есть пища, а я не могу её поглощать. Пришлось ограничить себя в еде. Я для себя установил своеобразную диету из теплого кипятка с кусочком сухарика. И я выжил!
Скажу только, что это произошло, когда мы были уже на курсах. Брат курсантом, а я писарем учебной роты под командованием старшего лейтенанта Третьякова. Курсы были настолько краткими, что по их окончании никаких прочных и долговременных дружеских связей не осталось. Из событий этих дней осталась в памяти только ночная тревога и переход пешим строем в район Часовенной Горы. До этого наша рота размещалась в бывшей школе, небольшом деревянном двухэтажном здании. Самое удивительное было то, что когда мы по тревоге уже отошли от школы на приличное расстояние, её разбомбили вражеские самолеты.
На новом месте мы задержались не долго. Курсанты наши были фронтовики – народ обстрелянный. Практического навыка у них хватало, а теорию им изложили. Вероятно, из-за краткости практических занятий только я и научился стрелять из ампуломета.

Примечание.

Ампуломёт — историческая разновидность капсульного огнемёта, в которой капсула (ампула) с огнесмесью доставляется к цели при помощи метательного заряда. В Великую Отечественную войну сухопутными войсками РККА применялись против пехоты и бронетехники немцев.

Сегодня, о подобном оружии уже мало кто помнит и знает. Вот через неделю зачитали приказ, и новоиспеченный офицер Евгений Цыпленков получил звание лейтенанта и назначение на должность командира химического взвода в 69-ю морскую бригаду.

Рис. 80. С 1942 года я – воин.
Фото, вероятно, 1943 года.

Рис. 81. Олег Сорокин, мой двоюродный брат.
С 1941 года в Армии. Погиб при штурме
Синявинских высот.

С этого момента начинается новый этап моей фронтовой жизни, поскольку я не остался в учебной роте, а пошел с братом, как я мечтал, прямо на фронт, на передовую. Детские романтические мечты о военной службе (рис. 66), мои и брата Олега, стали сбываться (рис. 80, 81).
Этот пеший поход на передовую запомнился мне очень хорошо, поскольку был весьма трудным. Днем припекало Солнце, и снег подтаивал, а дороги в тех местах не асфальтированы, и мои новенькие кирзовые сапожки превратились в рваные лохмотья. Во второй половине дня мы подошли к передовой, нам навстречу шли вереницей раненые, по всей видимости, там шли активные боевые действия. На первом командном пункте мы узнали, что это не наша бригада. Эта бригада ведет бои в районе электростанции Свирь-3, а наша правее по фронту, и сейчас мы можем воспользоваться их машинами, которые в это время уходят за боеприпасами на армейские склады.
Вот с этого времени и началась моя самостоятельная фронтовая жизнь, поскольку мой брат ехал в другой машине и уже к вечеру был в своей части, а меня шофер привез прямо в штаб 7 отдельной армии и, как ни странно, я опять оказался в Игокиничах. Не задумываясь, я проник в знакомую избу и прикорнул на полу рядом с русской печкой. На меня никто не обратил внимания, поскольку уже была ночь. Рано утром я вместе с квартировавшими в этой избе штабными офицерами спокойно прошел мимо часового у шлагбаума. Однако, впереди была сложная для меня преграда – мост через реку Оять с двумя часовыми по обе стороны.
На мое счастье один из офицеров шел в комендатуру, располагавшуюся на другом берегу Ояти. По пути он объяснил мне, что недалеко от комендатуры, у продовольственных складов, останавливаются машины разных частей. Машины 69-й бригады можно узнать по номеру, оканчивающемуся цифрами 25.
Нужная мне машина стояла у пекарни, была уже загружена и готовилась к отъезду. Шофер поместил меня в кузов на брезент, под которым находились теплые, душистые буханки солдатского хлеба. Должен заметить, что к этому времени у меня во рту уже вторые сутки не было, как говорится, ни «маковой росинки». Сказалась блокадная закалка, и я, молча и стойко, перенес эту дорогу, не попросив и, тем более, не отломив без спроса ни от одной из буханок. После очередной остановки шофер указал мне на узкую тропинку в лесу и сказал, что по ней я и дойду до бригады.
Когда я прошел вглубь леса меня остановил военный патруль из двух солдат. На их вопрос: куда я иду, я ответил, что я иду к брату, которого направили в 69-ю мор. бригаду, поэтому мне надо попасть в штаб этой бригады, чтобы узнать, где его искать.

Рис. 82. 1942 год. Красноармеец
69-й морской стрелковой бригады
7-й отдельной армии.
Мне 16 лет.

Задав несколько вопросов, патрульные объяснили мне, что я должен идти прямо по этой дорожке, а когда увижу прибитую на сосне алюминиевую крышку от котелка, то должен свернуть налево, тут и будет штаб бригады. О причине такой доверчивости патруля я узнал позже. О том, что может появиться мальчишка в огромной кроликовой шапке, знали все в округе (рис. 82). Правда, они предупредили меня, что мне нужно первоначально зайти в особый отдел. Поскольку я очень торопился, то к этому требованию отнесся невнимательно. К этому требованию я не мог отнестись серьезно и выполнить его. С одной стороны я был голоден и торопился к брату. С другой, в моих карманах были запас боеприпасов и даже одна граната Ф-1, я ведь шел на войну, на фронт. Как отнесутся к этому незнакомые люди, я не знал. Знал только то, что времени я могу потерять много, а я торопился. И вот передо мной сосна с крышкой на стволе, я свернул влево, и вышел к землянке строевого 4-го отдела бригады.
Первым, кто меня радушно встретил, был офицер со шпалой в петлице, т.е., по моим понятиям, капитан. Позже я узнал, что для работников административной службы это было звание интенданта 3-го ранга. Это и был начальник 4 отдела и первый вопрос, который он мне задал, был: что я ел сегодня?
После моего ответа на столе появились полбуханки белого пшеничного хлеба и большой кусок копченой колбасы. По причине такого радушного приема я на многие вопросы давал положительные ответы.
Основным оказался не вопрос, а просьба задержаться у них до разговора с братом, который должен был прийти сюда, а я могу пока помочь им, поскольку я достаточно грамотный, в наведении порядка в бумажных делах. На эту просьбу я дал положительный ответ. И вот на следующий день уже с утра я стал писарем 4 отдела 69-й морской бригады. В составе отдела были: начальник – Аристархов, зав. делопроизводством – Олешников, ст.писарь – Соловьев.
В первый день моей работы в моих руках был полный список личного состава бригады. Я узнал, что командиром бригады является капитан первого ранга Верховский, а нач. политотдела – полковой комиссар Шведов. Больше всего меня заинтересовала в этом большом списке имя моего тезки Вадима. Удивительно, что встретился я с ним и познакомился только через 50 лет уже в Ленинграде, когда ему было уже 84 года. Он поведал мне, что в то далекое время он был начальником штаба 3 батальона нашей бригады. Такие встречи с сослуживцами, которых в войну разбрасывало по разным подразделениям и даже по разным фронтам, происходили уже после войны в мирное время много раз. Когда же мы встретились в Ленинграде, он был на пенсии и участвовал в хоре ветеранов при Доме Культуры им. Промкооперации (ДК им. Ленсовета).
Фронтовые события сменялись с удивительной быстротой. Прошло каких-то два дня, а я узнаю, что брат мой отправлен в госпиталь, и встретились мы только через несколько лет после окончания войны.
И вот новая история. Начальник сообщает, что я срочно должен явиться в политотдел к зам. начальнику Политотдела бригады батальонному комиссару Киселеву.
Эта новость меня очень удивила и несколько обеспокоила. Я не мог себе представить, с какой стати мной заинтересовался политотдел бригады. Я не удивился бы так, если бы мной заинтересовался особый отдел. Однако, приказ есть приказ. Вскоре я был на берегу красивого озера и увидел небольшой деревянный домик, в котором и размещался политотдел. Позже, по старой табличке на двери, я выяснил, что домик этот – бывшая местная школа, а название поселка Сег-Озеро.
Войдя в помещение я увидел трех военных. Двое, со шпалами в петлицах, были старшими политруками, а третий, с двумя шпалами, батальонный комиссар. Разбираясь уже в субординации я к нему, как к старшему, и обратился с докладом. Не вступая в длительную беседу со мной, он задал мне только два вопроса. Первый простой вопрос: где я жил в Ленинграде перед появлением на фронте? После того, как я объяснил, что жил в Смольнинском районе на Смольном проспекте рядом с самим Смольным, он задал мне второй, несколько странный вопрос, на который я сразу же дал ответ, но о смысле которого я стал догадываться позже. Вторым вопросом он предложил мне назвать известных хулиганов нашего района. Я бойко стал перечислять имена и прозвища мелких хулиганов, поскольку почти все они жили в нашем доме. Это и Ленька-Кабан, и Вася-Грязный. А из дома №6, напротив нашего, я упомянул Машку-Колбасницу. После этого имени офицер кивнул и велел мне остановиться. Колбасницы для него оказалось вполне достаточно.
Смысл второго вопроса мне стал понятен, когда я узнал, что батальонный комиссар Киселев до войны был секретарем Смольнинского райкома комсомола, и о хулиганах района он знал не меньше, а больше меня. После моего ответа он объявил, что я остаюсь в политотделе, а обратно в 4 часть больше не вернусь.
Так случилось, что и в политотделе я служил недолго. Буквально через пару дней Киселев, обосновав это тем, что нашу часть временно сняли с передовой для пополнения, вручил мне командировку и «приказал» мне навестить отца, служившего под Старой Руссой.
Этот «приказ» выглядел как отпуск на время, которое не было указано. Отпуск был бессрочным! Необходимо было выполнить приказ, а уж сколько времени потребуется, кто же знает!
Только значительно позже понял я смысл такой необычной командировки. Бригаду сняли с фронта, её стали укомплектовывать, вооружать и готовить к первому прорыву блокады Ленинграда вместе с войсками Ленинградского и Волховского фронтов. Можно сказать, что Киселев пожалел меня, своего земляка. Убрал меня из 4 строевого отдела, где я мог знать обо всей грозной подготовке, а для большей надежности отправил в длительный отпуск.
Как известно, в 1942 году прорыв блокады не имел успеха, и почти все бойцы и офицеры наступавших частей были убиты. Попала в немецкое окружение даже целая армия – 2-я ударная под командованием генерала А.А.Власова.
Выполняя приказ своего начальника, я отправился в путь-дорогу. Не буду останавливаться на мелочах, а вот о эпизоде на Волховском железнодорожном узле должен сказать, так как для меня это событие. Хотя оно, возможно, небольшое на фоне всех военных лет, а в моей памяти оно оставило глубокий след. В то время когда с солдатом-попутчиком я искал нужный нам товарняк, на путях поблизости оказался пассажирский эшелон с эвакуированными из Ленинграда. Мне показалось, что один из пассажиров этого эшелона, возможно, он ходил за водой, не может подняться на ступеньки вагона. Я решил помочь ему. Подойдя к нему, я попытался подтолкнуть его снизу. Меня поразило то, что мои руки вместо мягких ягодиц ощутили жесткие кости таза. Вот тут я увидел и себя без зеркала.
Второй эпизод был по-своему интересен. Пока мы искали транспорт, появились юнкерсы и начали бомбардировку железнодорожного. узла. Чтобы сохранить свои жизни, мы с солдатом вжались в шпалы. Мой попутчик лежал рядом, на спине у него торчал вещевой мешок, сбоку он прижимал свою винтовку. Когда юнкерсы удалились, мы поднялись и, осмотревшись, обнаружили следующее. Буханка хлеба у солдата в мешке была нашпигована мелкими осколками. Один достаточно крупный осколок пролетел низко и попал прямо в магазинную коробку винтовки. Что осколок был крупный и нанес бы смертельное ранение, мы догадались сразу, потому что стальная коробка была погнута. Винтовка защитила своего хозяина.
Вскоре после этих происшествий я добрался до отца. К этому времени он служил уже не в полевом госпитале на реке Ловать, а как старый и опытный специалист был переведен в Ивановское у озера Удомля, где располагался госпиталь-санаторий 6-й воздушной армии.

Примечание.

6-я воздушная армия сформирована 14 июня 1942 г. на основании приказа НКО СССР от 6 июня 1942 г. на базе управления, соединений и частей ВВС Северо-Западного фронта.

Чтобы не подумали, что я хвалю его потому, что он мой отец, приведу другой пример. Товарищем отца был тоже старенький врач, майор мед. службы, хирург Сидоренко. Однажды в госпиталь наведались с проверкой военный министр Смирнов во главе комиссии и главный армейский хирург Гирголав (в фамилиях могу ошибаться, так как воспринимал на слух). Когда разговор коснулся Сидоренко, Смирнов удивился, что тот только майор. Министр заявил, что срочно повысит его до подполковника. Тогда Гирголав смеясь, сказал следующее:
«Ну, ты не очень его обрадуешь. Он при Николае имел генеральский чин, а в Киеве был министром здравоохранения».

Примечание.

Гирголав Симеон Семёнович (1881-1957) - выдающийся советский хирург, академик АМН СССР, генерал-лейтенант медицинской службы.

В подтверждение моих хвалебных заявлений приведу пример великолепной работы этих докторов. Незадолго до моего прибытия к ним доставили офицера с разбившегося самолета. Состояние пациента было весьма тяжелым. Однако упомянутые мной врачи вылечили его, а когда я прибыл, он был уже на ногах и собирался в свою часть. Так вот, когда на второй день пребывания у отца я решил, что пора возвращаться на фронт, то меня предложил взять с собой в дорогу, на своей легковой машине, выздоровевший летчик. Его можно считать моим опекуном в то время.
С этого дня можно считать, что я вернулся в строй. Но не в бригаду, а в состав 6-й воздушной армии, участвовавшей в то время в боях под Старой Руссой. Я не мог знать, что эта моя военная дорога закончится даже не сразу по окончании войны.
Командовал 6-й воздушной армией тогда генерал-лейтенант Ф.П.Полынин. Мой же опекун, майор Свешников, в это время командовал 60 районом авиационного базирования (РАБ) 6-й воздушной армии. В составе этой организации было много более мелких частей, таких как батальон аэродромного обслуживания и т.п. В 60 РАБ входила и 60 отдельная рота связи, куда по рекомендации опекуна, точнее по его приказу вошел и я. Теперь моим старшим начальником стал командир отдельной роты ст. лейтенант Ронжин, на плечи которого легла обязанность сделать из меня бойца-специалиста. Но сначала, в ближайшее время, а время было уже вечернее, была задача: в какую землянку меня разместить.
Трудность заключалась в том, что рота была специальная-техническая и еще не полностью укомплектована. Состав пополнялся подбором из запасного полка или из выпусков специальных курсов. Заметим, что в это время в армию на такие курсы принимали женщин. Вот таких подготовленных на курсах телефонисток и телеграфисток было в роте уже 23, и они занимали одну большую землянку.
Вопрос с моим поселением разрешился быстро. Ронжин вызвал комсорга роты Антонину Григорьеву и приказал ей выделить мне место в девичьей землянке, а командиру радиовзвода Анатолию Ивановичу Сергачеву приказал включить меня в состав одной из радиостанций РСБ, а с утра заняться обучением меня работе радиотелеграфиста, так как приказ о нашем выступлении ожидался с минуты на минуту.
Таким образом, утром следующего дня я был ознакомлен с экипажем радиостанции, в которой и проработал до окончания войны. Первоначально в составе экипажа РСБ, размещавшейся в деревянном фургоне, на машине–полуторке, числилось 6 человек.
Начальник радиостанции – ст. сержант Александр Иванович Никулин, по национальности – удмурт. Шофер – Александр Чурпита, украинец. Механик – Багликов, русский (из Мценска). До призыва был преподавателем в сельскохозяйственном техникуме.
Радисты. Афанасий Дорофеевич Самохин. По возрасту старший, по образованию младший, 2 класса сельской школы, попал в запасной полк после расформирования их лагеря заключенных, где он отбывал срок довоенного наказания за ряд своих проступков, о которых он мне подробно рассказывал, так как ко мне он относился с уважением. Ведь я почти окончил 9 классов школы. Николай Иванович Белов, Калининская область. Образование неполное среднее.
И я, Вадим Павлович Цыпленков, Ленинград. Незаконченное среднее образование.
Должен признать, что настоящим радистом в нашем составе был только наш начальник – Никулин, который и стал нас обучать азбуке Морзе, приему на слух и передаче на телеграфном ключе.